Молодежный театр предлагает выйти из зоны комфорта

  Ульяновский Молодежный театр взялся за культовый роман Джерома Сэлинджера  «Над пропастью во ржи». Завершившийся сезон стал  первым, который театр провел в статусе государственного. Как сказал его художественный руководитель Алексей Храбсков, «для нас это особенно важно - мы получили государственное финансирование, получили здание и пытаемся его починить».

Пока коллектив показывает спектакли в здании ГПИ-10. В зале - сто мест. В репертуаре - десять спектаклей, в том числе Островский, Гольдони, Вампилов. Первой премьерой прошедшего сезона стала постановка современной пьесы драматурга Любови Стрижак «Кеды». Под занавес - премьера «Над пропастью во ржи». «Для нас этот спектакль - эксперимент, проба, проверка - туда ли мы идем, правильно ли выбрали направление, - говорит Храбсков. - Инсценировать прозу - отдельная история для режиссера, это очень сложно, и немногие за это берутся».

В Молодежном театре за это взялся режиссер, художественный руководитель Омского ТЮЗа Владимир Золотарь. Ульяновским зрителям уже хорошо знакомо это имя. В Ульяновском драматическом театре он поставил спектакли «Бесприданница» и «Ножницы», пользующиеся успехом у публики. Критики говорят о нем: «Это режиссер, который не сидит на месте и не ищет легких путей».

Накануне премьеры мы поговорили с Владимиром Золотарем. Получился режиссерский монолог не только о работе над спектаклем, но и о романе Сэлинджера и о современном театре.

Предпочли прозу

- Мы долго выбирали эту работу, - рассказывает Владимир Золотарь. - Начиналась она год назад с занятий с актерами Молодежного на мастер-классах. Хотелось придумать какую-то историю, где по возможности можно минимализировать постановочную работу, чтобы она возникала из наших этюдов, наших размышлений про текст, про персонажей, чтобы продолжала наработанное на мастер-классах. Поэтому показалось, что уместнее работать с прозой, хотя мы перебрали большой количество хороших сегодняшних пьес. Сейчас возник большой пласт новой русской драмы, пьесы появляются как пирожки из печки. Причем если недавно найти среди них хороший текст было проблематично, то сейчас это уже не редкость. Появилось много молодых драматургов, научившихся писать для театра, писать по-разному, и получивших серьезный опыт постановок. Но в конце концов мы остановились на Сэлинджере. Когда ты делаешь спектакль по роману Сэлинджера, ты выходишь из зоны комфорта по всем статьям.

Непонятный ад

- Текст романа не совсем современный, хотя мы еще воспринимаем литературу ХХ века, особенно послевоенную, как современную, хотя она написана не сегодня и даже не вчера.

Задаешься вопросом: Сэлинджер - это современно или это уже классика? Ведь там время другое, реалии другие вроде как… Да, там есть некие маркеры сэлинджеровской эпохи - именно Америка, именно конец 40-х годов. А с другой стороны - текст не настолько жестко привязан к определенному времени, и отношения героя и мира, героя и социума, героя и собственной будущей судьбы не теряют актуальности - не люблю это слово, сейчас сочиню, побуду немного футуристом… Не теряют сегодняшности. В нашем спектакле нет переноса в сегодня, но и нет никаких реалий ни Америки, ни тех лет. Нам просто хочется рассказать про некий кризис, который отделяет по-своему тонко и сложно чувствующего подростка от того ужаса, который называется «взрослая жизнь». Жизнь, в которой все выгорает и превращается в непонятно какой ритуал. А эта тема, она что в сэлинджеровские времена, что за двести лет до него, что за двести лет после него вряд ли куда-то денется. Вряд ли мы когда-нибудь дойдем до такого идеального состояния, когда для думающего и чувствующего подростка взрослая жизнь не будет непонятным адом, пошлостью, липой, лажей. И когда необходимость себя как-то в этот мир ассимилировать не будет страшным внутренним и внешним конфликтом.

В потоке сознания

- Роман Сэлинджера, с одной стороны, довольно жестко сконструирован, с другой стороны, он создает некое ощущение хаоса. 17-летний Холден находится в противотуберкулезном диспансере, где он не только лечится от болезни, но еще и нервишки подлечивает. И рассказывает спонтанно, так, как сейчас чувствует, историю годичной давности. Автор очень лихо имитирует этот хаос, поток сознания персонажей. Внешне - безумная, псевдохаотичная, псевдослучайная, во-первых, конструкция, во-вторых, интонация случайного рассказа. Для нас это адская попытка худо-бедно охватить, уцепить весь роман. Это как бы путешествие, хотя такового нет в прямом смысле. А есть встречи, встречи, встречи с разными персонажами, мелькают лица, лица, лица, которые сливаются в хоровод этого мира.

Мы позволили себе на уровне каких-то этюдов играть эту очень сложную историю. Для меня и актеров это некий эксперимент. Тут могут быть разные ходы во взаимоотношениях с прозой, можно превратить ее в складную пьесу с диалогами, тем более у Сэлинджера их много. Но мне хотелось, чтобы не пропал автор. А авторский взгляд здесь очень субъективен, потому что он пишет историю глазами героя. И мы пытаемся смотреть на эту историю глазами героя. Поэтому для актеров было достаточно сложно играть обстоятельства, связанные с обилием текста, произносимого и непроизносимого. Мы настаиваем на том, что эта история рассказывается, а не происходит здесь и сейчас. Конечно, это не изобретение неопознанного летающего объекта, все уже миллион раз было в театре. Но для нас это изобретение свойственного данной истории сценического языка.

Мы попытались придумать, как поток сознания выглядит на сцене, чтобы произошло сочетание времени и неких визуальных форм (даже бог с ним - с действием). Я пока не понимаю, как это будет восприниматься, честное слово. Может оказаться очень любопытно, а может - безумно скучно. Там много слов, довольно своеобразный текст, не очень оформленная и не очень акцентированная речь подростка, которая может затянуть, а может - нет.

Мы же, когда идем рыбу ловить, редко уверены, поймаем ли точно трех окуней да еще определенного веса. А тут ты закинул удочку - может, ничего не поймается, может, плотвичка на полкилограмма, может, лещ трехкилограммовый, может, ерши пойдут. Совершенно не понятно, что получится, но в этом есть своя прелесть. С молодыми актерами можно чего-то попробовать, позакидывать им каких-то заданий, этюдов. Если есть возможность побродить вокруг истории, пошаманить, что-то половить и есть молодая команда, с которой такое можно делать, тогда это интересно.

О театре, который не учит

- Театр вообще ужасная штука, как и любое искусство. Помните в фильме Андрея Тарковского «Андрей Рублев» некогда прекрасный, а ныне непонятно чем занимающийся артист Николай Бурляев бьется в истерике - батя же умер и не сказал секрет, как отливать колокол. В театре, когда ты туда заходишь, есть, конечно, такая зона, в которой ты уверенно себя чувствуешь, делаешь то, что умеешь, артисты играют как умеют и понимают. Сделали спектакль и разошлись, и зрители вроде довольны. Но факта искусства не случается. Искусство случается тогда, когда либо пан, либо пропал. Вот такой уровень риска. Я делаю спектакль так, как чувствую именно сейчас, как соотношусь в этом времени и пространстве с этим артистом. И внутри этого контакта происходит то, что нам в сию секунду интересно.

Мы все немного отравлены советским театром. Была великая и совершенно неправдашная фраза, что театр - это кафедра. Мы ничему не учим. Возьмите любую детскую и подростковую классическую литературу. Чему учит Астрид Линдгрен в «Пеппи Длинныйчулок»? Это же сплошной праздник непослушания. Чему учит Марк Твен в «Приключениях Тома Сойера»? Бесконечно всех обманывать. Вся великая подростковая литература «учит» одному: личность складывается в свободе. Режиссер Олег Лаевский говорил, что любой театр для детей и юношества - это всегда страшный конфликт со школой. Школе нужна дисциплина, воспитание на тему «что такое хорошо и что такое плохо». Театр - это праздник непослушания, здесь утверждают, что хорошее не всегда хорошее, а плохое не всегда плохое, здесь важны оттенки и нюансы. Театр - не кафедра. Театр - это разговор, диалог. Молодежный театр - диалог с молодыми зрителями.

Татьяна ФОМИНА